Игорь Афанасьев - <a href="/cdn-cgi/l/email-protection" class="__cf_email__" data-cfemail="29796168677d66646965667f6c076a6664">[email&#160;protected]</a> (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ)

Первичная ячейка Театрального общества выступила инициатором снятия Главного с работы. На бурном собрании коллектива выяснилось, что коллектив давно уже не одобряет русификации репертуара, соскучился за украинской классикой и за гастролями в город Винницу. Особое внимание было уделено аморальному поведению В.В., который, как оказалось, постоянно унижал своими шуточками достоинство членов коллектива, а у многих дам были претезии к его намекам и предложениям, которые, как оказалось, он делал всем без исключения, даже престарелым примадоннам, давно уже вышедшим в тираж.

Вольдемарович вяло отшучивался и отбрыкивался от наседавших шакалов, поглядывая в сторону своих фаворитов и явно ожидая ответных речей с их стороны. Но фавориты трусовато поглядывали на жаждущую крови толпу статистов, а хитрый Виталик покаялся в том, что, по ошибке, поддерживал развязный тон репетиций.

Совершенно естественно внимание коллектива в какой-то момент переключилось на Филимона. До этого момента ему казалось, что все это дурной сон, и сейчас кто-нибудь встанет и растолкует коллективу, что такое глупости и интриги серой закулисной пыли. Но прямое обращение Главного дирижера заставило его посмотреть на происходящее иначе.

— И вам бы, молодой человек, не мешало бы бережнее относиться к нашим национальным ценностям! А то горазды калечить наследие Петра Ильича.

— А разве Чайковский не русский композитор? — удивился Фил.

— Наша страна дала вам убежище, так будьте любезны знать, что родился Чайковский в Украине! И его творческое наследие принадлежит украинской культуре! — брызнул дирижер патриотической слюной.

Многие актеры уже были одеты в костюмы, так как собрание проходило накануне очередного спектакля «Три мушкетера» и обещало затянуться до самого открытия занавеса. Фил встал со своего места, поскрипывая мушкетерскими ботфортами поднялся на сцену, достал из ножен шпагу и вопросительно взглянул на Вольдемара Вольдемаровича. Тот печально улыбнулся и развел руками.

Еще одни глаза отыскал в зале Фил. Сделать это было не трудно, так как они горели двумя прожекторами на бледном от волнения лице Анжелки.

Филимон картинно поклонился, затем отсалютовал шпагой в сторону Главного и швырнул ее в глубину декораций, выставленных на вечернее представление. В полной тишине он прошел через всю сцену к своей гримерке, переоделся и вышел в пустынное фойе театра.

У стены, под его большим портретом сидела Анжела, а из-за закрытых дверей зрительного зала доносился визг очередного патриота.

— Я думала, ты кого-нибудь заколешь! — радостно вскочила она на ноги и повисла на шее у Фила.

— Могу, — прижался к ее щеке Филимон.

— Пошли домой, — Анжела вывела его из театра, но повернула, почему-то, не в сторону своей квартиры, а к остановке такси. Сели в машину и она назвала адрес на Большой Житомирской. Филимон молча глядел в окно и крепко сжимал в руке ее руку.

В квартире все было тронуто нежилой пылью. Анжелка принялась за быструю уборку, а Филимон попытался соорудить нечто вроде ужина из консервов и концентратов.

Он откупорил бутылку «Шато де Бри» урожая 2060 года и налил гранатовую жидкость в красивые бокалы. Выпили молча.

Наигрывая на ветках деревьев, за окном подвывал холодный ноябрьский вечер.

Филимон взял в руки несколько писем из тех, что были ему переданы в Москве, и на обороте одного из них быстро набросал строки стихотворения:

— Когда ты это написал? — подсела к нему поближе Анжела.

— Очень давно, — усмехнулся Фил, — все стихи приходят к нам издалека. Он достал из-за шкафа старую карту и развернул ее на столе.

— Какой огромный мир! — пропела Анжелка.

— Какой крошечный мирок, — возразил Фил, но тут же осекся: отблеск лунного света пролёг по поверхности карты и осветил паутину тонких линий, загоревшихся ярким голубым светом. Линии изгибались, перетекали одна в другую, утолщались или становились тоньше, пока не выстроились в отчетливое изображение.

— Что ты там высматриваешь? — нерепеливо переспросила Анжела.

— Смотри! — указал ей на светящиеся точки Фил. — Что ты видишь на карте?

— Ничего, — растерялась Анжелка, — ой, нет! Вижу! Словно чье-то лицо нарисовано! Это женщина? Ты знаешь, кто это?

— Догадываюсь, — покачал головой Фил и быстро свернул карту в рулон, — если хочешь, я расскажу тебе одну странную историю…

— Нет, не хочу! — остановила его на полуслове Анжелка. — Если ты раскажешь эту историю мне, то никогда не допишешь свою книгу! А я ее уже просто ненавижу — я ревную тебя к ней! Я не дождусь, когда ты уже перестанешь по ночам уноситься куда-то и будешь только со мной!

— Вот и полетали бы вместе, — хмыкнул Фил, — у нас и метла есть новая!

— Нет, уж, — погладила его по лицу жена, — кто-то вас, перелетных, должен ждать на Земле.

Дома Филиппа ожидало радостное известие.

Алла Петровна позвонила и сообщила, что с первого сентября он сможет работать в театре. Осветителем. Профессия, в данном случае, имела значение относительное.

Его впустили в храм.

Он входил туда, где свершались таинства театральной жизни, где Ромео и Джульетта сокрушали любовью семейные распри, где веселая девочка Пеппи на утреннем спектакле носила на руках лошадь, а на вечернем жарко произносила клятву молодогвардейцев, где можно было легко переместиться в течение одного дня во времени и пространстве и оказаться в любой истории, в каждой из которых были такие волнующие и вызывающие массу ассоциаций события.

Людей в осветительном цеху постоянно не хватало: зарплаты мизерные, работы много, поэтому работать туда приходили люди, влюбленные в театр по завязку.

Само расписание жизни труппы обязывало находиться в театре постоянно: утром — замена перегоревших лампочек, подготовка к репетиции, днем — перестановка на вечерний спектакль, а вечером — представление, на котором нужно было вовремя переставлять фильтры на прожекторах и успевать подхватить прожектором-пушкой лицо актера в глубине сцены.

В перерывах между репетициями и спектаклями в театре тоже было весело — актерский закулисный треп был занятием увлекательнейшим. Актеры принимали Филиппа как равного: одаривали театральными сплетнями и анекдотами, усаживали в круг играющих в преферанс и наливали винишка «под картишку» — то есть, относились совершенно как ко взрослому человеку.

Некоторые актрисы тоже обратили внимание на симпатичного длинноволосого осветителя, и уже через несколько недель одна из них стала частенько наведываться в осветительную ложу, где Фил должен был внимательно следить за партитурой световых перемен. Как ему это удавалось — трудно представить, ибо он успевал это сделать лишь в последнюю минуту, оторвавшись от сладких поцелуев уже вполне замужней женщинки. У Филиппа вылезали глаза на лоб и вздувались джинсы при одном ее приближении. Днем они гуляли по городу, ели мороженое, она восторженно слушала стихи Филиппа и учила его признаваться в любви на всех языках мира. А вечером очаровательная кошечка бесшумно проскальзывала в осветительную ложу и тискала Фила со всей энергией молодой тигрицы, вышедшей замуж за киевскую прописку и за мужа- пьяницу. Это было похоже на бесконечную пытку. Садистка все обещала и обещала свершить процесс причащения к сексу, но получала удовольствие, от ощущения бешеного желания Филиппа, и всякими отговорками оттягивала обещанную нирвану.

Но терпение Филиппа было не безграничным. На одном из вечерних спектаклей он подстрег свою куколку в переходе под сценой и молча потянул ее за руку в комнату-склад осветительной аппаратуры, находившуюся просто в подмостках сцены.

— Ты сошел с ума, — томно шептала белокурая бестия, а сама прикладывала руки Филиппа к тугим грудкам, выпятившимся из разреза театрального костюма.

В ответ Филипп не мог даже прохрипеть, он смотрел на нее умоляющим взглядом, гладил по каждой извилине стройных ножек, по горячим бедрам, норовя стянуть плотные трусишки непослушными пальцами.